Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

Сергей Соловьёв

ИСААК

Сергей Соловьёв и Исаак ШварцСергей Соловьёв и Исаак Шварц

Первым, что меня приятно обрадовало, когда давным-давно я знакомился с Исааком Иосифовичем Шварцем, было то, что ростом он оказался ещё ниже, чем я. Такие люди вообще-то встречались мне в жизни нечасто; и практически всех, с кем сталкивался, я долго ещё вспоминал с ласковой и расслабленной симпатией. Шварц же был не просто ниже, а заметно ниже, чуть ли не на полголовы, с чем прежде я не сталкивался. Вскоре я понял, что судьба столкнула меня с редким во всех отношениях человеком. В частности, меня сразу сразила ненормальная красота его синих-пресиних глаз: других таких обворожительных, глубоких, умных синих бездн в жизни больше не встречал. И третье, ошарашивающее – его одновременная похожесть на Эйнштейна догитлеровских времён и Чарли Чаплина времён первоначального обретения мировой славы. Исаак Иосифович в ту пору ещё только начинал седеть, чем и объяснялось внезапно наступившее портретное сходство с гениальным открывателем теории относительности; но и черты прошлой его, неведомой мне жизни моложавых чарличаплиновских времён в нём, ещё счастливо сохранялись.

С этого момента началась наша общая длинная-длинная и, в сущности, очень даже счастливая жизнь. В момент, когда мы познакомились, Исааку Иосифовичу было сорок четыре, он был много моложе меня нынешнего, но казался мне тогда бесконечно взрослым. Сейчас ему за семьдесят, а кажется он мне всё моложе и моложе. Более ясных, здравых, незамутнённых нечистыми страстями или несовершенным умом суждений о жизни, о людях, о политике, о времени, в котором мы живём, я никогда ни от кого не слышал. Иногда, беседуя с кем-либо из так называемых «молодых» о том о сём, натыкаешься на старческую сбивчивость их мысли, дряхлую неспособность ни одну хотя бы додумать до конца. А почти оптическая ясность, резкость, отчетливость понятий, точность изящной речи, свойственные сегодняшнему Шварцу, заставляет вообще задуматься о том, что есть юность, молодость, зрелость.

Вот, повторюсь, прожили мы с ним почти целую жизнь, связывала нас больше чем дружба. Я и сегодня не знаю подходящих слов, чтобы определить ту степень человеческой близости, основанной на такой эфемерности, как музыка.

Разными бывают дружеские связи: одни основаны на том, что люди, скажем, вместе выпивают, другие – на том, что вместе воруют, третьи – на очаровательных пикниках с барышнями. Наша с Исааком Иосифовичем дружба основана исключительно на музыке. Моё доверие к нему определено прежде всего тем качеством музыки, которую он для меня пишет. Это идеальное сочленение тайных стихий фильма или спектакля с тонкими градациями и переливами душевных отношений героев. Это музыкальные узоры сложных, иногда парадоксальных контрапунктов к картине, высокая степень тонкости которых и их изящество ясно говорят, что этот человек понимает в этой картине всё, а по существу значит, что он всё понимает и во мне. А потому для него, как из этого следует, нет во мне ничего такого отталкивающего или неприятного, что не могло бы выразиться музыкой. А музыка эта, в свою очередь, вызывает во мне абсолютную, безграничную к ней доверительность, а отсюда и открытость, откровенность в человеческих наших с ним отношениях.

Как же сформулировать суть работы композитора в кино? Не скажу, что изобрел сильно оригинальную формулу, но, наверное, всё-таки довольно точную – «Музыка – душа фильма». Для меня это не вообще формула, а формула, обращённая именно к Исааку Иосифовичу, к нашей общей с ним работе.

Шварцевская музыка во всех моих картинах удивительно отображала то многообразное поле различных случайных зелёных побегов, а то и просто сорняков, которые, казалось мне, и составляли на тот момент самый цвет моей души. В музыке этой прихотливым узором и как-бы сами по себе сплетались в варварские, но миленькие веночки и упомянутые поэтом лопухи, и резеда, и разные подзаборные одуванчики: весь тот душевный сумбур и хлам, составляемый в странный букет трудно рассказываемых чувств, переживавшихся в процессе сьемок. Сейчас, иногда случайно услышав Шварцеву музыку к какой-нибудь из своих картин, я воспринимаю её уже не только как тонкое и исчерпывающее выражение существа старой картины, но и как точные воспоминания о моём душевном состоянии во время той работы. Я мог бы составить из музыки Шварца некое звуковое письмо к вам, дав темам из фильмов названия, выражающие мир тогдашних моих юных и наивных чувств, и музыка безо всяких слов, но и любовно и внятно рассказала бы всё то, что я так пространно пытаюсь сейчас рассказать.

Вместе со Шварцем мы сделали «От нечего делать», «Предложение», «Егора Булычова», «Станционного смотрителя», «Сто дней после детства», «Мелодии белой ночи», «Спасателя», «Наследницу по прямой», «Избранных»

Несмотря на обворожительную лёгкость общения в быту, Исаак Иосифович – человек очень серьёзный, вдумчивый. К работе он приступает почти одновременно с режиссёром, долго читает сценарий, обсуждает глубинные категории его нравственного и философского смысла. На «Егоре Булычове» он сначала долго мучил меня попреками: «Зачем ты согласился это снимать? Не можешь же ты любить Горького! Не поверю, что ты не видишь, какой в сущности б…ю был великий пролетарский писатель!..». Потом, когда пошёл материал, он внимательно его смотрел, вдруг стал одобрять: «Нет! Это правда получается…». Тащил меня слушать куски будущей музыки, которую набрасывал. Куски были красивыми, но от них веяло «общими местами», «широкими русскими мотивами», «темой Волги», «предреволюционной грозой». Всё, с одной стороны, было очень профессионально и основательно, фундаментально и монументально, а с другой – чуть сомнительно… Только потом я понял, что музыку по-настоящему он пишет в самый последний момент, в последние несколько суток перед записью. Все мои опасения «общих мест» улетучились, когда я услышал в оркестре «быструю часть», написанную им к кадрам хроники, разделяющим экранного «Егора Булычова» на три части – грандиозную, выдающейся красоты, силы, напряжённости ритма, почти свиридовской мощи и в то же время летящей моцартовской лёгкости музыку, с фантастической и фатальной темой трубы. Я ошалел. Я к тому времени уже, конечно, понимал, что он замечательный композитор, но что такой замечательный, всё-таки не мог себе и вообразить.

К любым музыковедческим трудам, к статьям о своём творчестве Исаак Иосифович относится с насмешливой унылостью. Они вызывают у него приступы или смеха, или печали. Но при этом у него есть свои твердые теоретические убеждения, ясное понимание того, что такое хорошая музыка, а что – не очень…

 - Сынок, - не раз слышал я от него, - я сделаю любую замороченную оркестровку, наплету любых самых многозначительных диссонансных пируэтов… Но по настоящему самое трудное для каждого композитора и самое большое для него счастье – все этого хотят, пусть не врут, что им все равно… просто почти никому это не удаётся, потому что это не придумывается, а сваливается с неба, озаряет… – сочинить свежую, сильную, запоминающуюся мелодию! Всё остальное – дело техники, и всё, в сущности, пустое, а вот когда тебя осенит мелодия – это счастье!

Очень простое и очень основательное, мне кажется, соображение. Точно так же, думаю, дело обстоит и в драматургии. Если тебя вдруг посетит настоящий сюжет, нетривиальная фабула, удивительный рассказ о чём-то, всё остальное уже приложится, всё остальное – дело технической оснащенности, умения писать, вкуса, образованности. Но если истории нет, то ничего нет и по настоящему-то ничего не нужно.

Конечно, мелодия – это из чудес. Неизвестно, откуда они берутся, как проникают в сознание, овладевают тобой, в чём причина той колоссальной формообразующей энергии, которую они несут в себе.

Исаак Иосифович – редкий мастер мелодии; человечной, ясной, нежной, живой. Потому он так органично чувствует себя в кино, потому кино в его жизни – главная, яркая, незабываемая страница.

                                                                    Из книги «Начало. То да сё…» 2008 год

Сергей Соловьёв

Когда Акира Куросава должен был здесь в Москве выбрать композитора для фильма «Дерсу Узала», ему для знакомства представляли на экране фрагменты различных фильмов с музыкой маститых композиторов. Показали и одну часть нашего «Станционного смотрителя». И он сказал: «Я хочу работать с этим композитором». Это было и для меня приятно, и для Шварца. А самое главное, их союз, их общая картина оказалась насыщена чрезвычайным чувством собственного достоинства, т.е. это не был кинокомпозитор, который сейчас же напишет выдающемуся мастеру всё, что он ни попросит. Я просто знаю, до какой степени они «ругались», когда Шварц отстаивал своё видение музыки. Не с тем, чтобы просто отстоять себя, а отстоять серьезность и самостоятельность своего художественного мира, который был для него важен.

Чувство собственного достоинства выражено у Шварца никак не в каком-то надменном поведении, отнюдь нет. А в том, что любой предмет, избираемый им для художественного отображения, должен стать для него внутренне приемлемым. Он находит в теме такую внутреннюю структуру, которая даёт ему возможность написать ЕГО музыку. Именно ЕГО.

Я вот, например, работаю варварским методом. Монтируя картину вчерне, я использую классическую музыку, ставлю её в черновой монтаж. Потом она уберётся, но в процессе работы она мне необходима для поиска ритма и других каких-то «своих» вещей. Это не специально написанная для фильма музыка, а любимые мною мелодии. Вот на картине «Избранные» у меня «стояли» Малер, Бетховен, Моцарт. «Собрание», которое может просто раздавить любого музыканта. Но Шварц относится к этому совершенно спокойно, и не потому, что он, так сказать, «наглец». А потому, что обладает чувством собственного достоинства. И понимает – всё это явления искусства. А как явления искусства между собой соприкасаются, сложно живут, сложно повторяют друг друга, сложно отрицают друг друга – это и есть художественное творчество.

Когда встречается человек, как он, для которого искусство – естественная среда обитания, – это радость. В «Спасателе», например, был снят эпизод: попытка героини утопиться. И я поставил к нему в черновом монтаже красивую музыку Малера. Шварц посмотрел эпизод с этой музыкой и написал свою. Мне показалось, что это какой-то дурацкий полувальс, полупиццикато, неизвестно что. А он сказал, что это будет лучше. И действительно, это было лучше: этот полувальс, полувздох, полуроманс, «получто» – это было несомненно лучше.

Надо сказать, что Шварц нащупывает в картине то, что нащупать невозможно, т.е. неуловимость. Можно сказать иначе: основной смысл работы Шварца над киномузыкой заключается в том, чтобы нащупать душу картины и овеществить её. Он работает по сложнейшей контрапунктической программе, и в результате образуется некая стихия, некий мир, очень индивидуальный музыкальный шварцевский мир (его музыка всегда узнаваема, ведь без этого нет серьёзного композитора). И этот шварцевский мир вступает в сложные взаимоотношения с миром фильма. Вот, к примеру, приходится ему работать над очень средней картиной, и Шварц говорит: «Но что же делать? Я делаю вид, что слышу музыку к гениальному фильму». И на его счету большое количество «вытащенных» за счёт музыки кинолент. Масштабом своей личности, масштабом душевных усилий, затраченных на эту музыку, он резко поднимает класс картины.                                                                                                        

Шварц, по-моему, единственный по-настоящему профессиональный кинокомпозитор. Ему в этой профессии ведомо всё. И именно его искусство даёт возможность опровергнуть бытующий взгляд снобов на киномузыку как на второсортное прикладное дело…

Но ещё важнее, что Исаак Иосифович – хороший человек. Говорят, «хороший человек» – это не профессия. А может быть, это и есть самая главная профессия на свете. Все сочинения Шварца говорят о его человеческих качествах. Он нежен, возвышен, тонок. Он образован, он интеллигентен – эти все свойства присущи прекрасной человеческой личности, которая настолько талантлива и достойна, что смогла найти себе адекватное выражение в своём деле.

Интервью С. Березанской, 1982 год

Сергей Соловьёв – кинорежиссёр, сценарист (совместно с Исааком Шварцем сделаны фильмы: «Семейное счастье» – новеллы «От нечего делать» и «Предложение», «Егор Булычов», «Станционный смотритель», «Сто дней после детства», «Мелодии белой ночи», «Спасатель», «Наследница по прямой», «Избранные»; спектакль – «Дядя Ваня») 

 

Наверх

На главную страницу

- Перейти на предыдущую страницу